Неточные совпадения
— Входить во все подробности твоих
чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои
чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой
тяжелую кару.
Maman играла второй концерт Фильда — своего учителя. Я дремал, и в моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла патетическую сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное,
тяжелое и мрачное. Maman часто играла эти две пьесы; поэтому я очень хорошо помню
чувство, которое они во мне возбуждали.
Чувство это было похоже на воспоминание; но воспоминание чего? казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было.
Самгин слушал ее
тяжелые слова, и в нем росло, вскипало, грея его,
чувство уважения, благодарности к этому человеку; наслаждаясь этим
чувством, он даже не находил слов выразить его.
Он встал, хотел сойти к реке, но его остановило
чувство тяжелой неприязни к Туробоеву, Лютову, к Алине, которая продает себя, к Макарову и Лидии, которые не желают или не умеют указать ей на бесстыдство ее.
Если ему и снятся
тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения, Ольга, как ангел, стоит на страже; она взглянет ему своими светлыми глазами в лицо, добудет, что у него на сердце, — и все опять тихо, и опять
чувство течет плавно, как река, с отражением новых узоров неба.
Пока она молилась, он стоял погруженный в мысль о ее положении, в
чувство нежного сострадания к ней, особенно со времени его возвращения, когда в ней так заметно выказалось обессиление в
тяжелой борьбе.
«А вдруг всё это я выдумал и не буду в силах жить этим: раскаюсь в том, что я поступил хорошо», сказал он себе и, не в силах ответить на эти вопросы, он испытал такое
чувство тоски и отчаяния, какого он давно не испытывал. Не в силах разобраться в этих вопросах, он заснул тем
тяжелым сном, которым он, бывало, засыпал после большого карточного проигрыша.
Самое
тяжелое для него было то, что к этому
чувству стыда и виноватости примешивалось еще непреодолимое
чувство отвращения и ужаса.
Наступила
тяжелая пауза; все испытывали то неловкое
чувство, которое охватывает людей, давно не видавших друг друга. Этим моментом отлично воспользовалась Хиония Алексеевна, которая занимала наблюдательный пост в полутемном коридорчике. Она почти насильно вытолкнула Надежду Васильевну в гостиную, перекрестив ее вдогонку.
Привалов слушал эту горячую прочувствованную речь со смешанным
чувством удивления и
тяжелого уныния.
Первое впечатление, которое производил на вас вид этого человека, было
чувство какой-то грубой,
тяжелой, но неотразимой силы.
Казалось, в нем созревало какое-то решение, которое его самого смущало, но к которому он постепенно привыкал; одна и та же мысль неотступно и безостановочно надвигалась все ближе и ближе, один и тот же образ рисовался все яснее и яснее впереди, а в сердце, под раскаляющим напором
тяжелого хмеля, раздражение злобы уже сменялось
чувством зверства, и зловещая усмешка появлялась на губах…
Вдруг впереди меня послышался треск сучьев, и вслед за тем я услыхал чьи-то шаги. Кто-то шел мерной
тяжелой походкой. Я испугался и хотел было уйти назад, но поборол в себе
чувство страха и остался на месте. Вслед за тем я увидел в кустах какую-то темную массу. Это был большой медведь.
А. И. Герцена.)] хозяин гостиницы предложил проехаться в санях, лошади были с бубенчиками и колокольчиками, с страусовыми перьями на голове… и мы были веселы,
тяжелая плита была снята с груди, неприятное
чувство страха, щемящее
чувство подозрения — отлетели.
Голос ее, который вдруг было возвысился, остановился. Ручьи слез покатились по бледному лицу. Какое-то
тяжелое, полное жалости и грусти
чувство сперлось в груди парубка.
После девяти часов я вышел из дому и стал прохаживаться. Была поздняя осень. Вода в прудах
отяжелела и потемнела, точно в ожидании морозов. Ночь была ясная, свежая, прохладный воздух звонок и чуток. Я был весь охвачен своим
чувством и своими мыслями.
Чувство летело навстречу знакомой маленькой тележке, а мысль искала доказательств бытия божия и бессмертия души.
На следующий день, с
тяжелой головой и с скверным
чувством на душе, я шел купаться и зашел за одним из товарищей, жившим в казенном здании, соседнем с гимназией.
Причин для такого черничества в
тяжелом складе народной жизни было достаточно, а на первом плане, конечно, стояло неудовлетворенное личное
чувство.
Потом, когда турок уехал, девушка полюбила Пищикова за его доброту; Пищиков женился на ней и имел от нее уже четырех детей, как вдруг под сердцем завозилось
тяжелое, ревнивое
чувство…
Конечно, она страдала в этом случае, как мать, отражением сыновнего недуга и мрачным предчувствием
тяжелого будущего, которое ожидало ее ребенка; но, кроме этих
чувств, в глубине сердца молодой женщины щемило также сознание, что причина несчастия лежала в виде грозной возможности в тех, кто дал ему жизнь…
Марья Дмитриевна пустилась в описание своих забот, стараний, своих материнских
чувств. Лаврецкий слушал ее молча и вертел в руках шляпу. Его холодный,
тяжелый взгляд смутил разболтавшуюся барыню.
В другой раз Лаврецкий, сидя в гостиной и слушая вкрадчивые, но
тяжелые разглагольствования Гедеоновского, внезапно, сам не зная почему, оборотился и уловил глубокий, внимательный, вопросительный взгляд в глазах Лизы… Он был устремлен на него, этот загадочный взгляд. Лаврецкий целую ночь потом о нем думал. Он любил не как мальчик, не к лицу ему было вздыхать и томиться, да и сама Лиза не такого рода
чувство возбуждала; но любовь на всякий возраст имеет свои страданья, — и он испытал их вполне.
Ночью особенно было хорошо на шахте. Все кругом спит, а паровая машина делает свое дело, грузно повертывая
тяжелые чугунные шестерни, наматывая канаты и вытягивая поршни водоотливной трубы. Что-то такое было бодрое, хорошее и успокаивающее в этой неумолчной гигантской работе. Свои домашние мысли и
чувства исчезали на время, сменяясь деловым настроением.
Кажется, судьба не отказала мне в свежести
чувств, без которой отравлена преждевременно жизнь, — дышу теперь свободнее, но грустно расстаться с добрыми спутниками
тяжелой эпохи моей жизни.
По мере удаления от предметов, связанных с
тяжелыми воспоминаниями, наполнявшими до сей поры мое воображение, воспоминания эти теряют свою силу и быстро заменяются отрадным
чувством сознания жизни, полной силы, свежести и надежды.
Из всего этого
тяжелого морального труда я не вынес ничего, кроме изворотливости ума, ослабившей во мне силу воли, и привычки к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть
чувства и ясность рассудка.
Да, чем дальше подвигаюсь я в описании этой поры моей жизни, тем
тяжелее и труднее становится оно для меня. Редко, редко между воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого
чувства, так ярко и постоянно освещавшего начало моей жизни. Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное
чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности.
Павел потупился:
тяжелое и неприятное
чувство пошевелилось у него в душе против отца; «никогда не буду скуп и строг к людям!» — подумал он.
Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и
чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались
тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: «Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы».
Вихров ехал к Абрееву с весьма
тяжелым и неприятным
чувством. «Как-то примет меня этот барчонок?» — думал он.
— Всецело?.. Нет, Мари! — воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав над собой большое усилие, он начал негромко: — Я без самого
тяжелого, самого уязвляющего, оскорбляющего меня
чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня!
Она видит обрюзглого молодого человека, который смотрел на нее давеча из коляски, видит его волнистые белокурые волосы и переживает
тяжелое, томительное
чувство странной зависти за свое существование.
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого,
тяжелый ком привычных
чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего
чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука
отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
Отец опять тяжело вздохнул. Я уже не смотрел на него, только слышал этот вздох, —
тяжелый, прерывистый, долгий… Справился ли он сам с овладевшим им исступлением, или это
чувство не получило исхода благодаря последующему неожиданному обстоятельству, я и до сих пор не знаю. Знаю только, что в эту критическую минуту раздался вдруг за открытым окном резкий голос Тыбурция...
Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился.* Но за этим
чувством было другое,
тяжелое, сосущее и более глубокое
чувство: это было
чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу.
Наконец, там жизнь стараются подвести под известные условия, прояснить ее темные и загадочные места, не давая разгула
чувствам, страстям и мечтам и тем лишая ее поэтической заманчивости, хотят издать для нее какую-то скучную, сухую, однообразную и
тяжелую форму…
Все было то же, только все сделалось меньше, ниже, а я как будто сделался выше,
тяжелее и грубее; но и таким, каким я был, дом радостно принимал меня в свои объятия и каждой половицей, каждым окном, каждой ступенькой лестницы, каждым звуком пробуждал во мне тьмы образов,
чувств, событий невозвратимого счастливого прошедшего.
«Так вот друг, которого мне посылает судьба!» — подумал я, и каждый раз, когда потом, в это первое
тяжелое и угрюмое время, я возвращался с работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спешил за казармы, со скачущим передо мной и визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову и целовал, целовал ее, и какое-то сладкое, а вместе с тем и мучительно горькое
чувство щемило мне сердце.
Когда о Королеве Марго говорили пакостно, я переживал судорожные припадки
чувств не детских, сердце мое набухало ненавистью к сплетникам, мною овладевало неукротимое желание злить всех, озорничать, а иногда я испытывал мучительные приливы жалости к себе и ко всем людям, — эта немая жалость была еще
тяжелее ненависти.
Теперь, когда я знал, что есть другая жизнь, иные люди,
чувства, мысли, этот дом, со всеми его жителями, возбуждал во мне отвращение все более
тяжелое.
Вера, за которую они с удовольствием и с великим самолюбованием готовы пострадать, — это, бесспорно, крепкая вера, но напоминает она заношенную одежду, — промасленная всякой грязью, она только поэтому мало доступна разрушающей работе времени. Мысль и
чувства привыкли к тесной,
тяжелой оболочке предрассудков и догматов, и хотя обескрылены, изуродованы, но живут уютно, удобно.
Да, наверное, оставалось… Душа у него колыхалась, как море, и в сердце ходили
чувства, как волны. И порой слеза подступала к глазам, и порой — смешно сказать — ему, здоровенному и
тяжелому человеку, хотелось кинуться и лететь, лететь, как эти чайки, что опять стали уже появляться от американской стороны… Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где живут добрые и счастливые люди…
Представлял себе груди её, спелые плоды, призванные питать новую жизнь, и вспоминал розовые соски Палагиных грудей, жалобно поднятые вверх, точно просившие детских уст. Потом эти
чувства темнели, становились
тяжелей, он сжимал кулаки, шёл быстрее, обливаясь потом, и ложился где-нибудь у дороги на пыльную траву усталый, задыхающийся.
Воспоминание о ней вызывало тревогу; если мимолетное впечатление ее личности было так пристально, то прямое знакомство могло вызвать
чувство еще более сильное и, вероятно,
тяжелое, как болезнь.
Ночь прошла скверно. Я видел сны, много
тяжелых и затейливых снов. Меня мучила жажда. Я просыпался, пил воду и засыпал снова, преследуемый нашествием мыслей, утомительных, как неправильная задача с ускользнувшей ошибкой. Это были расчеты
чувств между собой после события, расстроившего их естественное течение.
Вахтенный вытащил руку из кармана. Его
тяжелые глаза совершенно проснулись, и в них отметилась нерешительность
чувств — помесь флегмы и бешенства. Должно быть, первая взяла верх, так как, сжав губы, он неохотно наклонил голову и сухо ответил...
Поместившись в другом углу дивана, о. Крискент внимательно выслушал все, что ему рассказала Татьяна Власьевна, выкладывавшая свои сомнения в этой маленькой комнатке всегда с особенной охотой, испытывая приятное
чувство облегчения, как человек, который сбрасывает с плеч
тяжелую ношу.
Ольга Алексеевна (возбужденно). Нет, не говори! Ты не можешь судить… Не можешь! Ты не знаешь, какое это
тяжелое, гнетущее
чувство — ответственность перед детьми! Ведь они будут спрашивать меня, как надо жить… А что я скажу?
Чтобы заглушить мелочные
чувства, он спешил думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Все — и культура, и нравственный закон — пропадет и даже лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов,
тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.